Непридуманные истории
Музыка на крови
Олег УГРЮМОВ
За тот, недавно ушедший от нас век, Яренск и район повидал немало интересных музыкальных коллективов. История сохранила украшенные виньетками программы благотворительных концертов периода первой мировой войны, которые давались яренской городской интеллигенцией: преподавателями прогимназии, медиками, служащими. Сейчас трудно представить себе рояль в небольшом зале, мужчин при бабочках и женщин с веерами. Но, скорей всего, ария из «Аскольдовой могилы» или выступление инструментального трио срывали и в те вечера не меньше аплодисментов, чем, к примеру, модный шлягер в исполнении нынешней звезды сельской сцены.
Немало позвучали со сцены и гармошки деревенские и совсем уж недеревенские гитары. Были свои духовые оркестры, с одинаковой старательностью исполнявшие «Интернационал» или похоронный марш, в зависимости от торжественности или скорбности момента. Был в середине тридцатых годов и струнный оркестр. Довольно пестрый по своему составу, играли в нем и русские, и украинцы, и белорусы, и немцы.
-- Да, было нас всего человек пятнадцать, не больше, -- вспоминает последняя из участниц того оркестра 92-летняя Мария Игнатьевна Прилуцкая. Говорит она совсем по-северному, и только если вслушаешься повнимательнее, можно различить в речи едва уловимый белорусский акцент. -- Из местных, яренских, был только Олег Николаевич Тяпугин, наш руководитель. Все остальные -- привезенные.
Привезенные -- это спецпереселенцы, которых тогда в Ленском районе было видимо-невидимо. Сама Мария Игнатьевна попала в эти места одной из первых.
История самая обычная для тех лет: семью раскулачили и выслали из Витебской области в30-м году. После двух недель тряски в морозной, переполненной людьми железнодорожной теплушке и ночевке в бараке Макарьихи, пересыльного лагеря под Котласом, этапом отправили прямо по льду Вычегды.
Те страшные пешие этапы до сих пор вспоминают не только те, кто месил ногами снежное месиво, но и те, кто смотрел на несчастных из окошек придорожных деревень. Смотрели, как валились по пути люди, умирая на ходу, как долго и страшно чернели на белом снегу их тела, ужасая всю округу уже только одной привычностью смерти.
Этап, в который попала Прилуцкая, таких потерь еще не знал, шли в нем не слабые, больные старики (потом погонят и таких), а вполне здоровые мужики, парни и девчата, которые все происходящее воспринимали просто: руки есть, силы есть, значит, выживем и здесь. С тем и шли, растянувшись колонной чуть не в километр.
-- По деревням перед нами скакал на коне милиционер, -- рассказывала Мария Игнатьевна, -- стращал жителей. А мы как остановимся в деревне ночевать, как перезнакомимся с местными. Так нам кто молоко несет, кто картошку. Очень хороший здесь, на Севере, народ, душевный.
Но тяжкие ежедневные переходы, суточная пайка в шестьсот граммов -- далеко не пикник. Когда уже до Яренска оставалось совсем немного, почувствовала она, что заболела, сил нет идти дальше. Шедшие рядом поддерживали, чем могли. Вечером, когда на ночлег остановились, вскипятили молоко, напоили: крепись, нельзя отставать.
Дошли до Яренска. Тут дали лишь небольшую передышку и отправили дальше. Деревню Тохту прошли, местные жители, глядя на них, качали головами: куда вас гонят, бедолаг, дальше ведь только тайга. А их гнали по дороге, не давая времени на отдых: впереди Пантый. Думали, что Пантый -- деревня, одна из таких, что раньше встречали на пути. До места дошли в сумерки, увидели среди тайги небольшой барак для охранников. Для переселенцев же стояли на снегу простые шалаши из веток. Так и жили в них, пока не поставили первые бараки.
В той кромешности буден в лесу все различия между мужчинами и женщинами как будто исчезли совсем. Одинаково валили лес двуручными пилами, таскали на себе тяжелые бревна. Были в Пантые поначалу кони, да от бескормицы и тяжелой работы пали все. Люди -- выжили.
Летом, когда стояли уже несколько бараков, перевели Прилуцкую и еще несколько человек подальше, в поселок Уктым, в глушь несусветную, опять в жизнь шалашную. Все лето и осень делали кирпич. Когда стало совсем холодно, соорудили с женщинами землянку, укрыв ее березовой корой. В землянку эту втащили бочку металлическую, проделали в ней две дыры. Вот у печки такой и спасались в морозы.
С кирпичного производства бросили на лесоповал. Морозы в тот год стояли жестокие. Но еще сильней донимал людей голод. Сейчас, когда приходится слышать разговоры о том, что русский мужик, не выдержав голодной жизни, возьмется за топор, я вспоминаю рассказы бывших спецпереселенцев о том голоде, который загонял в могилы, доводил до сумасшествия. Однако не зафиксировала память людская хотя бы одного случая открытого неповиновения, сопротивления властям, конвоирам, палочникам, комендатуре. Бежать -- бежали, а вот поднять руку на угнетателя... Добродетель ли эта черта нашего характера, или недостаток, затрудняюсь сказать.
Однажды Прилуцкую, уже почти замерзшую, подобрали в лесу мужики-вальщики леса, к костру подвели. Отогреваться она стала, сняла с руки перчатку легкую -- ладонь-то блестит как ледяная. Принялись мужики оттирать ладонь -- девушка и сознание потеряла. Отлеживаться некогда -- работа ждет, попробуй-ка норму не выполни. Но и бросить ее на снегу жаль. Поступили так: привязали веревками бесчувственную Марию к бревнам, уже на повозку наложенным, и лошадь стегнули: пошла в поселок.
Обнаружил ее конюх.
-- Гляжу, -- рассказывал всем потом, -- лошадь раньше времени на конюшню забрела. Выхожу, а к бревну женщина привязана. Думал, что мертвая, да нет, дышит еле-еле.
Выжила. Не доконал ее тиф, который в ту зиму вдоволь нагулялся по выросшим в лесу поселкам. А когда ослабшая из тифозного барака вышла, насмотревшись смертей и сама бледная как смерть, комендант отправил ее в Яренск: кому тут такой работник нужен.
В Яренске снова попала в тифозный барак, и многим казалось, что ее не станет: и более крепкие умирали. Стала загнивать рука, хотели ампутировать.
-- Я не дала ни в какую: а как я буду потом на гитаре играть? У нас дома все -- и сестры, и братья на музыкальных инструментах играли. Дома были и гитара, и скрипка, и балалайка, и цитра...
Как выздоровела, ее оставили в больнице санитаркой, сначала в сыпно-тифозном отделении, а потом перевели в хирургическое. Рука продолжала сильно болеть, но она старалась не замечать этой боли, уж слишком была непохожа эта жизнь на жизнь в лесу.
Все сломалось в один день: пришли палочники -- прислужники коменданта, из своих же, спецпереселенцев набранные, и прямо в белом халате увезли назад в Пантый. Не помогла и защита врачей. Снова нары, снова тяжелый труд в лесу. По пояс в снегу, от сумерек до сумерек. Снова голод -- за невыполненную норму давали пятьсот граммов хлеба да горсть пшена.
Всего за одну зиму обессилела настолько, что опять отправили в Яренск. Здесь нашлась работа: дали ей лошадь с подводой, когда в 1935 году в район загнали очередную партию спецпереселенцев, она на своей лошадке отвозила семьи в Пантый и еще более далекий Уктым. А в душе не исчезал страх: если и ее еще раз загонят в лес, вряд ли выдержит зиму.
Когда однажды прислали из районной комендатуры за ней, шла туда обреченно: не иначе погонят в лес. Дело было в середине лета, районный комендант, вовсе не страшный с виду, увидал ее через открытое окно и, выглянув, весело спросил:
-- А почему без инструмента идешь?
-- Без какого инструмента? -- спросила непонимающе.
-- Да без гитары, -- коменданта ее ошеломленный вид, видимо, смешил, -- гитару надо взять. Найдешь?
-- Найду!
Как оказалось, решили в комендатуре создать свой городской оркестр, среди массы спецпереселенцев, живших в Яренске, отыскали и собрали тех, кто умеет играть на том или ином инструменте. Может оттого, что музыка возвращала в прежний, почти уже забытый мир, где не было места ни голоду, ни землянкам в мерзлой земле, ни телам замерзших людей на лесных просеках, а может, от уверенности в том, что уж теперь-то не угонят в лес, но с первых репетиций дело пошло. И ничего страшного, что отвыкли от струн загрубелые пальцы, это только в первое время. И ничего особенного в том, что большинство музыкантов, как и сама Мария Игнатьевна -- самоучки, выручал хороший слух.
Основными заказчиками были, конечно, работники комендатуры, там и репертуар подбирали. Играли популярные тогда «Дунайские волны», революционную «Смело, товарищи, в ногу». Не возбранялось исполнять и легкие вальсы, польки. Выступал оркестр по праздникам, перед сеансами кино. И конечно же, когда прибывало в Яренск высокое начальство в погонах, музыкой и встречали его, и в столовой, пока начальство это кушало, бойкой игрой веселили. По воскресениям уже местные бонзы из НКВД на квартирах своих оркестр собирали.
Представляю, как в звуках революционных маршей или задорных полек и те, кто играл, и те, для кого играли, пытались отстраниться, забыть все, что делалось в этой мясорубке массового переселения. Удавалось ли?
На снимках: до высылки на Север (Мария стоит справа); Мария Игнатьевна (в центре) и ее сестра Юлия (справа).
Фото из семейного альбома Прилуцкой.